Главная страница
О проекте
Авторы на сайте
Книжная полка
Гуманитарный фонд
Воспоминания о ГФ
Одно стихотворение
Пишите нам
Архив

TESTIMONIUM PAUPERTATIS

О статье Николая Славянского и тому подобных вещах

Статья Николая Славянского об Иосифе Бродском забавна. Да, именно так, — забавна.

Не лишена актуальности. Не лишена убедительной силы. Артикулирует весьма значимую позицию в сегодняшнем русском культурном сознании. И вместе с тем есть в ней некая подлянка, некая червоточинка, которая — ну никак не позволяет воспринимать ее всерьез.

Но это, однако, совершенно не соmme il faut с моей стороны — выставлять вперёд анализа такой эмоционально-оценочный камертон. Нет уж — как говаривал беккетовский персонаж, "не будем пока предварять". Сделаем вид, что данный текст начинается со следующего абзаца.

Есть одно обстоятельство — и не рядовое, — которое роднит большую часть критиков Бродского (за вычетом, естественно. критики со стороны, условно говоря, авангарда — Вс.Некрасов, Ры Никонова.. ). Не побоюсь утверждать, что поэзия Бродского, его поэтика сами по себе интересуют их крайне мало. Разговор всегда ведется на уровне мировоззрения. Вот ведь даже Эдичка Лимонов, в известной статье "Поэт-бухгалтер" обрушившийся будто бы на творческий метод Бродского, претензии в конечном счете предъявляет именно мировоззренческие — типа: "Обращаться с абстракциями... Бродский умеет. Куда хуже обстоит дело с человеческими существами". А с мировоззренческими претензиями вообще бороться трудновато: ведь их предьявители одновременно

— явным или неявным образом — отказывают философии в статусе точной науки (коий, с моей точки зрения, единственно приличествует этой дисциплине, — но это уже предмет другого разговора), конструируя особый, отличный от научного философский дискурс, в котором все суждения в известном смысле равнозначны (хотя бы в том смысле, что неверифицируемы, нефальсифицируемы и т.д.

— см. об этом Поппера, Т.Куна и иже с ними, а для простоты — обзор проблемы с этих позиций в статье А.Никифорова "Является ли философия наукой" в журнале "Философские науки" — ! — статье беспомощной, но показательной). Спор в этом дискурсе, положа руку на сердце, заведомо бесперспективен.

И потому я отказываюсь спорить с Н.Славянским о мировоззрении Бродского. И вообще о мировоззрении. Мне не подходит философский дискурс, позволяющий. в частности, Н.Славянскому заявить, что никаких новых "животворящих источников" духовной жизни, помимо христианства, нет. Что значит — "нет"? Для Н.Славянского — нет, а для меня, допустим, есть: например, мировоззренческая система Экзюпери. получившая в работах ряда исследователей название "концепция атеистического бессмертия". Каковы критерии "животворности источника"? И, между прочим, христианский генезис этой концепции (а равным образом христианский генезис марксизма

— не по советским учебникам, а, скажем, по Фромму)не отменяет, а усугубляет некорректность этого мимоходом брошенного Н.Славянским обобщения: и животворность источника — любого— изменчива, и сам "источник" — любая ценностная система —эволюционирует, иногда до неузнаваемости...

Так же и с выражением "современный атеистический пессимизм", неявно содержащим утверждение "атеизм - пессимизм". Для кого-то здесь знак равенства и даже знак следования, для кого-то — наоборот... Характернейшая черта "философского дискурса": неразличение постулируемого и доказываемого. Кругом сплошь постулаты, прикидывающиеся самоочевидными, давным-давно выведенными теоремами.

Другая черта — повальная оценочность суждений, причем, опять же. прикидывающаяся заблаговременно обоснованной. Вот. например. Н.Славянский пишет: "Всякий лирический поэт создает, в сущности лишь свой автопортрет... Но далеко не всегда единственным подлинным объектом становится собственное "я"." Не будем останавливаться на вопросе. достаёт ли тонкой семантической разницы между формулировками первого ("создавать лишь свой автопортрет") и второго ("иметь единственным подлинным объектом собственное "я"") предложений для превращения синонимической пары в антиномию. На раз ясно, что противопоставление создается оценкой: первое — нормально, второе — очень плохо, безнравственно. А теперь — маленький эксперимент: "Единственным подлинным объектом искусства всегда является собственное "я" художника. Но отнюдь не всякий лирический поэт создает, в сущности, лишь свой автопортрет". Здесь что — нормально, а что — безнравст-венно? (Специально не затрагиваю весьма архаичное представление Н.Славянского о субъекте и объекте как явлениях отграниченных и рядоположенных.)

Философский дискурс вседозволенности, позволяя любое суждение, сводит к нулю его значимость. Может быть, именно здесь берет начало постмодерн в трактовке (из отечественных теоретиков) М.Берга, утверждающий, что нет ни одного суждения, имевшего бы право претендовать на истинность, новизну и важность. Не угодно ли Н.Славянскому принять на себя ответственность за девальвацию этих категорий в современном культурном сознании?

Итак, в целом полемику с Н.Славянским по философским вопросам я полагаю для себя невозможной. Но несколько частных замечаний себе позволю, дабы поставить его и его статью на место, а именно — в контекст современной философии вообще и исследований по философии Бродского в частности.

Вот, скажем, мысль Н.Славянского о времени как безусловной отрицательной ценности в мировоззрении Бродского не только не нова (высказана М.Крепсом в его монографии 1984 г., вышедшей в Ардисе), но и опровергнута — примерами, цитатами, — А.Ранчиным в содержательной статье "Философская традиция Иосифа Бродского" ("Лит. обозрение", 1992, №3-4). Проведенное А.Ранчиным в этой статье сопоставление "геометрического" мировидения поэзии Бродского с геометрическими мотивами философии Платона, Плотина, Николая Кузанского, Флоренского заставляет отнестись с большой осторожностью к непринужденному обвинению Н.Славянского — дескать, заменил Бродский природную и человеческую органику плоскостями, горизонтальными линиями, точками и параллельными" (тоже, разумеется, наблюдение. не блещущее новизной: к примеру, А.Расторгуев в свое время делал на этом основании весьма любопытные предположения о психологической основе некоторых черт поэтики Бродского; вообще этому исследователю не везет: его спорные, но очень тонкие и всегда осторожные наблюдения и выводы без конца подвергаются вульгаризации — одна статья А.Вяльцева "Новый Орфей", напечатанная в альманахе Богема" и в "Независимой газете", чего стоит!).

И уж вовсе трогательно, когда Н.Славянский обижается за Музу (именуемую почему-то Музой Ивановной, хотя она скорее Зевсовна), которую Бродский в Нобелевской речи заместил — в роли первоисточника литературного творчества — языком: "Или "язык" обладает некой приличествующей нашему позитивному времени научной окраской, извиняющей интеллектуальное кокетство с ним? А по мне, Муза Ивановна и родней, и умней". Не буду гадать, какой родней приходится Муза Ивановна Николаю Славянскому. Эта загадка меркнет перед другой: каковы происхождение и смысл иронии в первой фразе?

Сомневается ли Н.Славянский в том, что "язык" есть научное понятие, в частности, объект исследования. — а не эмблема, метафора или мифологического происхождения антропоморфный Язык Иванович? Или ему представляются заслуживающими иронии сами эти исследования ("интеллектуальное кокетство"), которые интенсивно ведутся последние век с четвертью? Не углубляясь в историю филологии, упомяну хотя бы работы Потебни, который, опираясь на Гумбольдта, доказывал изоморфизм языка и литературы. В современной же гуманитарной науке проблема языка — и, в частности, тех ограничений и предопределений, которые он накладывает на создающиеся на нем (лучше сказать — "в" нем) тексты, — это одна из краеугольных проблем; назову только одно имя — великого французского философа и культуролога Мишеля Фуко. Соответствующий пассаж Нобелевской лекции Бродского — не произвольная замена одной абстракции на другую, как почему-то полагает Н.Славянский, а отражение актуальной проблематики современного гуманитарного знания. Что же касается Музы, то и за нее едва ли есть надобность заступаться: как отмечает Р.Милнер-Галланд в своей статье "Возвращение Музы" в Times Literary Supplement, ссылаясь также на исследователей творчества Бродского В.Полухину и Дж.Смита. Бродский — как раз один из немногих современных авторов склонных invoke the Muse, a figure notable for her absence in this age of "acute literary self-consciousness".

* * *

Но главная беда "мировоззренческой критики" — в своего рода комплексе неполноценности. Нипочем не хочет она удовольствоваться рассуждениями "за философию", разбором пресловутого "идейного содержания", всякий раз влезая еще и в "художественное своеобразие", пытаясь приискать аргументы из области поэтики, — иначе как-то несолидно выходит. Но в этой области философский дискурс неприемлем: поэтика в XX веке, после Веселовского, Шкловского, Тынянова, Томашевского, Мукаржовского, Тарановского, в эпоху Тодорова, Риффатерра, Лотмана (оба перечня можно развернуть на страницу), — наука точная. Адепты "мировоззренческой критики" ломятся со своим уставом в чужой монастырь, не зная или не уважая принципов, на которых этот монастырь основан.

Вот, например, вопрос о ритмике Бродского — вопрос очень сложный, имеющий общетеоретическое значение (здесь нет возможности говорить об этом подробно, скажу

лишь, что речь идет о рамках понятия ''дольник", о границе между тоникой и силлабо-тоникой и о том. как вписываются тексты одной системы стихосложения в национальную поэ

тическую парадигму, созданную другой системой, и т.д.). Разбираться в этом наши критики не могут и не хотят, поэтому вместо анализа выдают ярлыки — вроде гениальной в своем роде формулы упомянутого А.Вяльцева (прошу прощения, что вынужден повторяться: на опус Вяльцева мне уже приходилось отвечать в "Независимой газете", но уж больно напоминает он сочинение Н.Славянского, о котором идет речь): "по-разному искалеченный дактиль" — с потрясающей емкостью вмещающей в себя пиррихизацию, спондаизацию, иперметрию, анакрузу и еще полдюжины разнообразных трансформации, которые могут происходить с этим размером (и, возможно, происходят в поэзии Бродского

— если считать, что она имеет метрическую основу). Просто диву даешься от такой святой наивности: все им, господам критикам, хочется, чтобы гладко было да правильно: если уж дактиль, так дактиль на все 100%! Причем Н.Славянский основательней А.Вяльцева: он подводит теоретическую базу. "Существует мнение, что достаточно особым образом записать заведомую прозу, как она становится стихами, тем более если мы привнесем в нее специальное напевное чтение...

В том-то и фокус, что в такой текст мы это напевное чтение привносим, сам он его не содержит. Другое дело, когда ритмическая организация внутренне присуща тексту, когда он сам... заставляет нас соблюдать меру чтения..."

Это утверждение опоздало лет эдак на 90. Оно напоминает по подходу школу так называемой "слуховой филологии", развивавшуюся в конце XIX — начале ХХ века преимущественно в Германии. К сожалению, многих явлений эта школа объяснить не могла

— например, т.наз. "эквиваленты текста". Подробный анализ этой проблемы дан Юрием Тыняновым в 1924 г. в книге "Проблема стихотворного языка". И там показано, что — да. именно так, проза, записанная особым образом. становится стихами. Потому что то, что конституирует поэзию как отдельный вид искусства, то, что является ее "конструктивным фактором". — это Ритм. Не метр — ямб, хорей и т.д., — а Ритм, это гораздо более сложное и широкое явление. Ритм есть и у прозы, поскольку он присущ речи как таковой. Но в поэзии на этот речевой ритм накладывается еще один ритм — поэтический. Основа этого нового ритма может быть метрической, т.е. состоять в членении речи на некие минимизированные ритмические отрезки — например, стопы, а может быть неметрической, стиховой — когда минимальной единицей поэтического ритма является отрезок, уже обладающий довольно сложным строением с точки зрения ритма речевого. И средством выделения таких отрезков служит именно стиховая графика. На этом зиждется верлибр, а также ряд переходных форм, куда, быть может, можно отнести и ряд текстов Бродского. Графика здесь, пользуясь словами Н.Славянского, "заставляет нас соблюдать меру чтения". Но при всем том стиховая графика только вводит текст в поэтическую парадигму, позволяет применить к нему критерии поэзии: любой прозаический текст можно графикой превратить!? поэтический, но это будет плохая поэзия. Потому что этому тексту не нужны, неорганичны те новые значения. которые привнесет в него ритм.

А ритм — значим. Он выступает в качестве мощнейшего смысло-образующего фактора в телеологической целостности поэтического текста. И, кстати, строфа из "Лагуны". которую Н.Славянский "не может читать без удивления" (в положительном. как исключение, смысле) — "Шпили, колонны, резьба, лепнина..." — помимо всего прочего, изумительно организована ритмически: в высокоупорядоченном дактило-хореическом дольнике лишний хорей вместо дактиля на первой стопе третьего стиха в сочетании с enjembement'oм, разрывающим слово "наверх"(по недоступным моему пониманию причинам Н.Славянский называет это "синтаксической инверсией" — на самом деле никакой инверсии, ни синтаксической, ни коммуникативной, во всей строфе нет), создает эффект паузы, задержки речи ровно на то долгое мгновение, которое требуется, чтобы взглянуть наверх; здесь же в четвертом стихе мощным выделительным средством, вводящим ключевой для строфы образ башни, выступает двойная анакруза. Ритму Бродского здесь, как почти везде, как у любого настоящего поэта, абсолютно функционален, значим. Но для того, чтобы отрефлектировать, осознать огромную роль ритма в формировании эмоционально-смысловой целостности, нужно быть профессионалом. То есть понимать законы поэзии и судить ее по этим законам, ни по каким иным (этику сейчас оставляю в стороне — то разговор особый) Н.Славянский. А.Вяльцев и иже с ними подходят со своей мерой, чуждой поэзии; поэтому там. где им что-то почему-либо нравится, они ритмические (строфические ит.п.)причины этого "нравится" игнорируют, а в других случаях эти же ритмические особенности поэзии Бродского (и анакруза, и чередование 2- и 3-сложных стоп — черты характернейшие!) обьявляют пороками и разрушением стиха.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Дмитрий Кузьмин